С приходом следующей весны, когда люди стали выходить в парки, мы с Розой опять начали говорить о собраниях. "Но не только в воскресенье после обеда", сказала она. Люди только заинтересуются, а мы должны складываться и уходить домой и ничем не быть занятыми целую неделю".
А если бы держать эти собрания по вечерам? Каждый вечер. Если бы мы могли где-нибудь разбить палатку и держать собрания независимо от погоды.
"На церковной земле!"... мы сказали в один голос и улыбнулись, так как это опять вышло случайно. Церковное помещение на Глез улице уже было слишком малым для растущего армянского общества, поэтому не так давно церковь купила участок пустой земли на углу Гудрич бульвар и Каролина плейс на восточной стороне Лос-Анжелеса, с намерением построить новый молитвенный дом.
Мы приложили старания, чтобы получить разрешение от старейшин воспользоваться местом. Все подозрения и преграды прошлого лета появились опять на смуглых, морщинистых лицах старейшин. Кто эти странные люди, в которых мы так заинтересованы? Почему армянская пятидесятническая церковь должна быть вовлечена в это?
Мы объяснились, что этим будет занята не только наша церковь. Наше желание, чтобы все пятидесятнические церкви в окружности поддержали это собрание.
Наша церковь может предоставить место для палатки, другие церкви помогут певцами и распорядителями мест. Мы все будем трудиться вместе.
Но при слове вместе их лица стали более натянутыми. Вместе? С Четырехугольной церковью и с Божьими собраниями и с верующими Пятидесятнической святости, с их сомнительным вероучением? Почему в этих, так называемых церквах, мужчины и женщины сидят рядом вместе? И эти старейшины продолжали свои рассуждения о второстепенных вещах, а мы с Розой сидели тихо, даже забыв о нашем летнем проекте.
На деле сталось так, что веяние пятидесятницы, которое повеяло из России в Армению около столетия тому назад, свелось и превратилось теперь в деноминацию, не гнущуюся, как и прочие другие. Почти всегда было так. Чрез всю историю всякое свежее излияние Духа скоро превращалось в руках человека в новое противоречие. Великое пробуждение на Азуза улице нашего города, начатое в свободе и радости, разбившее многие преграды, теперь в 1940 году затвердело в нескольких самостоятельных церквах, не могущих общаться друг с другом, тем более свидетельствовать миру.
Трагедия всего этого состояла в том, как мы видели с Розой, что верующие обладали так многим. Каждая меленькая группа, в своих стенах переживала присутствие Божьей силы для исцелений, поучений, а окружающий мир, с которым я соприкасался шесть дней в неделю, не знал о существовании этой силы.
"В таком случае, вам нет надобности, быть вовлеченными в это дело", я убеждал старейшин. "Я позабочусь о палатке, зачищу участок и сделаю все необходимое. Разрешите мне воспользоваться только землей".
В конце беседы стало ясно, что все мои убеждения не имели на них влияния, за исключением моего отца, который был на моей стороне. Имя Исаака Шакарияна имело вес в церкви. Если Исаак за это, как бы ни было дело рискованно, наверно оно удастся.
Мы получили разрешение и скоро об этом пожалели. Мы узнали, что разбить палатку не то, что построить платформу. Заарендовать палатку было самым легким делом. Сделать ее "местом публичного пользования", в связи со многими предписаниями как для постоянного здания, было нелегким делом. Мне необходимо было получить разрешение от районного правления, пожарного отделения, полиции, санитарного управления, освещения и всякий раз объясняться, что я хотел делать и для чего.
Лишь после всего, когда я получил полную руку разрешений, я мог приступить к разбивке палатки. Затем все электрические провода подлежали проверке, проходы и выходы соответствовать особым стандартам, мусорные ящики и переносные уборные установлены по всем правилам, цистерны с водой на грузовых машинах расставлены для поливки пыли на дорогах. Немало труда вложено и для того, чтобы осведомить людей об этих собраниях. Мы начали объявлять по радио, в газетах, размещать плакаты в окнах магазинов — другими словами, я использовал все, чему научился, когда начал развозить молоко.
Все эти заботы были связаны с финансами и временем. Под конец даже отец выразил свое неудовольствие моими хлопотами. Я пропускал мою работу в конторе неделями, напоминал мне отец. Ему не было надобности даже говорить о том, что он и я думали. Фабрика удобрений, которая была моим первым независимым проектом, была материально не прибыльной. Целых пять лет я старался поставить это предприятие на прочном финансовом основании и для этого я должен бы теперь приложить все мои усилия и старания. В то же самое время я не мог отказаться от мысли, что эти палаточные собрания не были необходимыми и важными.
Вечерние палаточные собрания начались в июле и продолжались шесть недель каждый вечер. Еще год до этого я определенно узнал, что я не проповедник. 
Мое сердце было преисполнено близостью и реальностью Бога, но уста мои не были способны выразить эти чувства словами. Хари Мушеган, мой молодой кузин, был в этом отношении иным. Подобно своему отцу Араму и дедушке Магардичу, он имел повелительную позу, зычный голос, что побуждало людей сидеть и слушать. Ему было всего двадцать лет, но он был лучшим проповедником, чем я когда-либо надеялся быть, поэтому мы пригласили его быть нашим спикером.
Люди слушали и приходили обратно. С каждой неделей толпы увеличивались. Пять пятидесятнических групп, которые весьма осмотрительно объединились, чтобы продолжать эти собрания, постепенно загорались искрой энтузиазма. Их пастора сидели на платформе, Роза играла на пианино и их хоры служили пением.
По вечерам, когда не было хора, пела Флоренс, ее сладким, высоким, профессионально натренированным сопрано. Флоренс закончила среднюю школу и готовилась осенью поступить в Виттиер коледж. С моей стороны я старался помочь, где только мог. Я руководил собраниями, был на телефоне, устраивал транспортацию, и вел бухгалтерию.
К немалому удивлению всех, в наших книгах мы вели приход и расход. После каждого вечернего собрания, пасторский комитет подсчитывал сборы, которые увеличивались с каждым собранием. Обстоятельство это нас весьма удивило, так как мы не убеждали людей жертвовать. Происходило нечто ироническое. Когда я спрашивал счетовода о финансах нашей фабрики удобрения, наши приходы уменьшались и становились с каждым днем хуже.
Добровольными сборами мы покрывали расходы объявлений по радио, в печати, аренду палатки и у нас еще оставались деньги. Большую часть моих расходов я не записывал, никогда не надеясь получить их обратно. Вдруг у меня появилась новая идея. Почему не открыть счет в банке на имя пяти церквей и вкладывать туда остающиеся деньги?
В половине августа мы сняли палатку, и добровольцы зачистили место. Сотни людей впервые услыхали о реальности Бога через проповедь Евангелия. Некоторые из них сделали решение стать христианами. Фабрика химических удобрений в Довней окончательно закрыла свои двери.
Как оказалось позже, та небольшая сумма денег, положенная в банк, имела позже весьма хорошие последствия. Чтобы прийти к общему согласию по этому вопросу, пастор Форсквер церкви позвонил по телефону пастору пятидесятнической Божьей церкви. Старейшину церкви Божьей Ассамблеи некоторые видели вместе за обедом со старейшиной армянской пятидесятнической церкви. Оба они вошли в дверь и сидели вместе во время богослужения в пятидесятнической церкви Святости, на одной из улиц Лос-Анжелеса.
Рано утром, в один из сентябрьских вторников, я сидел за моим рабочим столом, стараясь привести в порядок обломки моего развалившегося предприятия удобрений. Сначала я с трудом слышал звонок телефона, который был у меня под рукой и пока я поднял трубку, прошло несколько секунд. Я моментально опознал голос Розы.
"Довней госпиталь", говорила она. "Чем поскорей".
"Кто? Что?" - растерявшись, спрашивал я.
"Флоренс", повторяла она. "На пути в Виттиер, сегодня утром. Ты помнишь, как туманно было сегодня утром. О, Демос, она наверно никак не видела грузовой машины".
Все еще не вполне понимая случившегося, я добежал до моего автомобиля и быстро проехал несколько кварталов до Довней госпиталя. Все мои остальные родственники уже были там, в этом маленьком, одноэтажном, деревянном госпитале. Флоренс теперь находится в операционной комнате, сказал мне отец. Но доктора очень мало могут помочь ей. Отец с трудом мог говорить, и муж моей сестры Руфи рассказал мне подробности случившегося.
Несчастный случай произошел в половине восьмого утром. Густой, утренний, серый туман двигался с Тихого океана. По всей вероятности Флоренс не заметила остановки, и ее легковая машина столкнулась с ремонтной грузовой машиной, наполненной горячим асфальтом, рассыпав горячий асфальт по всей дороге. Шофер грузовой машины не потерпел повреждения, но Флоренс от столкновения вылетела из своей машины и упала в горячую асфальтовую массу. Пешеход вытащил ее из смолы и замотал в свою одежду, но все это было сделало после того, когда вся кожа на ее спине уже сгорела.
По причине таких страшных ожогов врачи не могли сложить ее поломанные кости. Наконец, ее перевели в отдел особого досмотра и нам, по одному, разрешили подходить к двери ее комнаты, чтобы взглянуть на нее. Наш семейный доктор Хэйвуд шел с нами по коридору и тихо плакал вместе с нами. Доктор Хэйвуд был весьма опытным врачом. Он способствовал приходу Флоренс в этот мир семнадцать лет тому назад. Он лечил ее во время кори, коклюша и других детских болезней. А теперь он только мог сказать матери, положив руку на ее плечо:
"Она сильная и молодая, Загоури", повторял он. "У нее сильная воля к жизни".
Когда подошла моя очередь, подойти к двери, я с трудом мог поверить, что это Флоренс. Она лежала на высокой больничной кровати — Флоренс, с лицом феи и ангельским голосом, юная и наиболее одаренная во всей семье. Теперь, подвешенная на блоках, в кровати особо, боль успокаивающего раствора. Глаза ее были закрыты и из ее груди вырывались непрерывные стоны.
"Господи," Боже! - молился я. - Не дай ей страдать! Облегчи ее боли!"
Мне казалось, что на насколько минут она переставала стонать. Или мне лишь казалось? "Удали ее боли" - я молился опять.
Мы приехали с Розой домой, чтобы покормить Ричарда и Гери. Когда я опять вернулся в госпиталь после обеда, Флоренс рыдала от боли, будучи, по всей вероятности, в бессознательном состоянии. Опять я стал у двери и молился; опять вопли утихали. Целый день и весь вечер, когда усилились боли, казалось, что мои молитвы облегчали ее страдания. Даже врачи и медсестры заметили это.
"Демос", сказал доктор Хейвуд, ты можешь заходить в комнату, когда тебе угодно. Даже внутривенное кормление проходит легче в твоем присутствии. Меня одели в белый халат, надели маску и хирургическую кепку и дали стул у ее кровати. В течении следующих пяти дней я старался провести каждую возможную минуту у кровати. С приходом сознания увеличивались ее боли. Казалось, что ни уколы, ни другие какие медикаменты ей не помогали. По словам медсестры, Флоренс засыпала только во время моего пребывания в комнате.
Почему так сталось, я не имел представления. Сидя в ее комнате, я часто задумывался о том, что случилось одиннадцать лет тому назад, когда Флоренс разбила свой локоть. Я знал в то воскресное утро в церкви, что локоть будет исцелен. Мне казалось, что какая-то странная связь существовала между нами, а теперь исцеления не последовало после моей молитвы. Временное облегчение боли наступало, но это не избавляло ее от той опасности, в которой она находилась.
Приближался кризис. Рентгеновский снимок, заснятый сейчас же после несчастного случая, показал, что ее левое бедро и почечная лоханка были разбиты при падении на мостовую. Затем снимок показал фрагменты и костевые щепки, движущиеся по направлению к жизненным органам в животе. Каждый день был заснят новый снимок и, я вместе с доктором рассматривали, как иглоподобные осколки кости двигались глубже в брюшную полость.
Через шесть дней после несчастного случая, когда ожоги еще не позволяли произвести операцию, наша церковь назначила день поста и молитвы. Начиная с полуночи, вся церковь воздержалась от пищи и воды. В понедельник, в семь часов вечера, продолжая пост, вся церковь собралась в ново построенном молитвенном доме по Гудрич бульваре в Восточном Лос-Анжелесе, чтобы закончить суточное бдение для исцеления Флоренс, "единодушно вместе", как читаем в (Деяния 2:1).
Лишь только мне не пришлось там быть. У меня было особое дело в этот вечер в городе Мейвуд, в семи километрах от Довней. Несколько месяцев подряд мы слышали об одном человеке по имени Чарлз Прайс. В прошлом доктор Прайс был пастором большой церкви конгрегационалистов в городе Лоди, Калифорнии. Он был крайне модерным проповедником, с такими же модерными церковными планами, включая лужайку, для игры в шары. Доктор Прайс пришел однажды в палаточное собрание, вооруженный записной книжкой и карандашом, чтобы записать все неразумные пятидесятнические заявления Мисс Макферсон, а затем предупредить позже свою церковь. В половине собрания он опустил записную книжку и карандаш в карман и со слезами, текущими по лицу и руками поднятыми выше головы, он славил Бога на незнакомом языке.
С того вечера служение Др. Чарлза Прайса радикально переменилось. Он назвал свою новую проповедь "полным Евангелием", что значило, что с этого времени он не упустит и единой части из Нового Завета, чтобы о ней проповедовать. Он в особенности приобрел известность в том, что настаивал на исцелениях, о которых читаем в Библии и как они были нормальным явлением церкви во все века.
Случилось, что Др. Прайс держал свои палаточные собрания теперь в Мейвудс. Подъезжая к месту собрания, я смутился. Все автомобильные стоянки были заняты на километр от палатки, и когда я вошел в громадную палатку, все места были заняты и толпы людей стояли на траве возле палатки.
Др. Прайс проповедовал с платформы, которая была украшена полосами белой и красной ткани. Он был мужчиной средних лет, с песочного цвета волосами, в пенснэ, которое блестело от верхнего освещения. Он закончил свою проповедь и призвал нуждающихся в исцелении, пройти вперед для молитвы. Сотни желающих, двинулись со своих мест, в проходы. Я посмотрел на часы. Было девять часов вечера. Но мысль о том, что моя церковь находится на коленях перед Богом, задержала меня. Медленно длинные очереди людей продвигались вперед. Десять часов. Половина одиннадцатого. Одиннадцать. Распорядители мест старались закрыть собрание. "Доктор Прайс будет здесь завтра вечером, сестра..." "Доктор Прайс будет рад помолиться с вами завтра вечером, брат".
Др. Прайс собирал свои вещи: Библию и бутылочки с маслом, которым он помазывал больных. "Сэр!", крикнул я.
Он повернулся в мою сторону и прижмурился от яркого света.
Я быстро пробежал мимо распорядителя мест. "Др. Прайс, меня звать Демос Шакариян, моя сестра попала в автомобильную аварию и врачи в Довней госпитале имеют весьма малую надежду на ее выздоровление. Мы бы очень желали, если бы вы смогли посетить ее". Все это я высказал в одно дыхание. 
Др. Прайс закрыл свои глаза, и я заметил усталость на его лице. Он продолжал неподвижно стоять некоторое время. Затем внезапно открыл свои глаза и сказал: "Я приду".
Я поторопился выйти раньше его, пробираясь через редеющие толпы, волнуясь всякий раз, когда кто-нибудь останавливал его. Др. Прайс заметил мое беспокойство.
"Не беспокойтесь, молодой человек", сказал он. "Ваша сестра исцелится сегодня вечером".
Я посмотрел на него. Как он мог сделать такое вежливо смелое заявление? Конечно, я подумал, он не видел рентгеновского просветления и поэтому не имел представления, в каком серьезном положении находится моя сестра.
Мое маловерие, очевидно, выражалось на моем лице, потому что, когда я завел машину, он сказал мне: "Я хочу сказать тебе, молодой человек, почему я так уверен в исцелении твоей сестры". Годы тому назад, продолжал он, в 1924 году, скоро после одного случая в собрании Мисс Макферсон, он приехал в Канаде в один небольшой городок — Париж, Онтарио. Проезжая через город он почувствовал сильное побуждение повернуть налево. Таким образом Др. Прайс был приведен к небольшой методистской церкви. Здесь, ему казалось, следовало остановиться.
Без всякого осознания, почему он это делал, Др. Прайс нажал кнопку звонка у двери дома, где жил пастор церкви и представился ему. Он сказал, что он благовестник Евангелия и что хотел бы провести ряд собраний в его церкви. К великому удивлению Др. Прайса проповедник сказал, что это возможно.
Среди посещавших эти собрания Др. Прайс обратил особое внимание на весьма хромую молодую женщину, которую муж ее приносил каждое собрание и клал на подушку на передней скамейке. Познакомившись с ними Др. Прайс узнал, что их звали Луис и Ева Джонстон и что они были из Лаурел, Онтарио. Ева Джонстон была прикована к постели и в постоянных болях более десяти лет, по причине ревматической горячки. Др. Прайс смотрел на эти высохшие и искривленные ноги; правая нога в ужасной форме подогнутая под левую. Они обращались к двадцати различным врачам в Торонто, пробовали разные электрические лечения: рентгеном, горячими массажами, хирургией, а уродование увеличивались с каждым годом. Во время проповеди Др. Прайс получил уверенность, что Ева Джонстон будет в этот вечер исцелена. Он имел эту уверенность потому, что всякий раз, когда он глянул на нее, он чувствовал физическую теплоту, окружающую его, подобно теплому одеялу, падающему на его плечи.
Дрожь пробежала по моему телу, когда я припомнил мой подобный опыт, когда моя сестра Флоренс разбила себе локоть. Я с трудом мог смотреть вперед и править автомобилем.
Др. Прайс объяснял мне сенсацию веса и теплоты как Божьего присутствия. Он сказал собранию, что они увидят особое чудо. Спустившись с платформы, он возложил свои руки на голову женщины и начал молиться. На глазах всего собрания спина женщины выпрямилась, кривые ноги выровнялись и видимо выросли, несмотря на то, что она не ходила уже десять лет. Ева Джонстон поднялась на свои ноги и начала ходить, почти подпрыгивать во всю длину прохода. Др. Прайс все время поддерживал связь с Джонстонами. Ее исцеление было постоянным.
"А сегодня", продолжал Чарлз Прайс, "ми увидим еще одно чудо, потому что, когда ты заговорил ко мне, это "одеяло" пало на мои плечи опять. Я чувствую его теперь на моих плечах. Бог во всем этом".
Я с трудом сделал глоток, и некоторое время не мог открыть моих уст, чтобы произнести слова. Прошло одиннадцать лет с тех пор, как я имел подобное переживание, и я не слышал от других о подобном.
Было половина двенадцатого, когда мы приехали в Довней. Передняя дверь в маленьком, тридцати двух местном госпитале уже была закрыта и мы вынуждены были, позвонить. Наконец вышла медсестра. 
"Я очень рада, что вы приехали, - сказала она - Флоренс чувствует себя очень плохо".
Я попросил разрешения Др. Прайсу войти со мной в комнату больной. Его одели в стерилизованный халат и маску. Затем мы вдвоем вошли в комнату Флоренс. Она лежала в своей кровати целебных мазей, успокаивающих боли, почти спрятанная в разных трубочках и подвесах. Я представил ей Чарлза, и она ответила слабеньким кивком.
Др. Прайс вынул из кармана пузырек с маслом и вылил немножко на свои пальцы. Затем он протянул руку через подвесы вокруг кровати и коснулся концами пальцев чела Флоренс. "Господь, Иисус", сказал он, "мы благодарим Тебя за Твое присутствие. Мы благодарим Тебя за исцеление сестры". Своим сильным, но нежным голосом он продолжал молиться, но я больше не слышал его слов. Необыкновенная перемена атмосферы в это время произошла в комнате. Казалось, что становилось все тесней и тесней. Воздух в комнате становился гуще и мы, как бы стояли в воде.
Внезапно Флоренс на своей высокой кровати повернулась. Др. Прайс быстро отступился, так как большая подвесная стальная гиря качнулась мимо его головы. Флоренс повернулась в одну сторону так далеко, как только позволяли ей стальные провода, затем в другую. Все подвесы в комнате размахивались и вертелись, когда Флоренс качалась в кровати взад и вперед. Я чувствовал, что мне следует остановить ее, так как доктор не раз сказал, что ее раздробленное бедро должно быть неподвижным. Но я не двигался с места, охваченный и обвитый этим пульсирующим воздухом.
Из груди Флоренс вырвался глубокий стон, но был ли это стон боли или стон особых чувств, я не мог сказать. В течение двадцати неописуемых минут Флоренс продолжала поворачиваться и метаться в своей проволочной тюрьме и мы с Др. Прайсом всякий раз старались уклоняться от размахивающихся подвесов. Я ожидал каждую минуту медсестры с требованием объяснения, что случилось, и что мы делали, так как комната проверялась каждых десять минут.
Но никто не проходил и, как будто мы трое были посланы с потустороннего мира и времени в этот мир, наполненный теплым, всё наполняющим присутствием Бога.
И все это так быстро сменилось на обыкновенную больничную комнату. Флоренс тихо лежала на постели. Подвесные гири перестали качаться. Она долгое время смотрела на меня.
"Демос, - шептала она, - Иисус меня исцелил".
Я наклонился ближе к ней! 
"Я знаю"- сказал я.
Когда медсестра через несколько минут позже вошла в комнату, Флоренс спала крепким сном...
На следующее утро, после того, как я отвез Др. Прайса домой в Пасадину, я еще спал, когда позвонил мне Др. Хэйвуд.
"Придите немедленно, чтобы посмотреть на рентгеновские снимки" - сказал он мне.
В комнате рентгеноскопии была толпа, когда я пришел. На светящейся ширме было восемь рентгеновских негативов. Первых семь показывали раскрошенное и нарушенное левое бедро и впадину. В некоторых местах кость была совсем размята и костевые осколки разбросаны на каждом предыдущем снимке. На восьмом негативе, заснятом в это утро, был виден таз в его нормальном виде. Обе стороны снимка были одинаковы — левое бедро в таком же виде, как и правое. Лишь маленькие черточки, подобные волоскам, показывали, что как будто много лет тому назад кость была поломана.
Флоренс пролежала в госпитале еще месяц, пока ожоги на ее спине заживали. В ночь перед выпиской из госпиталя ей снился весьма странный сон, в котором она видела двадцать пять стаканов воды, которые стояли на столе для ее питья. "Я уверенна, что это годы, которые назначены мне, прожить на земле", сказала она Розе и мне, когда мы на следующий день приехали взять ее домой. "Я уверена, что Бог дарует мне еще двадцать пять лет на земле служить Ему".
Я не знал об этом. Я лишь знал то, что видел моими собственными очами.
Мне предстояло еще познать мою собственную немощь.